Рано утром в блоке раздается команда: "Aufstehen!" ("Подъем!"). Ряды двухэтажных нар немедленно оживают. Заключенные, натянув на себя одежду, бегут в умывальную комнату, в туалетную. Потом выстраиваются цепочкой и получают завтрак: 200 граммов эрзацхлеба, кусок конской колбасы и кружку эрзацкофе. Все это немедленно съедается и заключенных выгоняют из блока. Затем построение в колонну по пять человек и на лагерный плац. Там каждый блок выстраивают отдельно. Блокфюреры с писарями проверяют все ли на месте и докладывают лагерфюреру. Тот, выслушав все отчеты, вместе с группой офицеров охраны обходят колонны. Закончив процедуру обхода, лагерфюрер отдает команду. Все, кто занимается какими-то делами в лагере, выходят из строя и покидают площадь. Остальные перестраиваются в рабочие группы и под охраной уходят из лагеря. Но так бывает в тех редких случаях, когда лагерфюрером овладевает апатия. Чаще всего, проходя мимо заключенных, он норовит к чему-либо придраться и ударить резиновой палкой с металлической сердцевиной (такие специально изготавливались в заводских условиях для тюрем и концлагерей). Тогда, как по сигналу, сопровождающие его офицеры начинают делать то же самое.
Рабочие группы, подойдя к воротам, снова подсчитываются, и, сопровождаемые капо (надсмотрщиками) и охраной, уходят по назначению. Я был включен в одну из групп, таскающих камни из карьера к территории концлагеря. Карьер находился в двухстах метрах от лагеря. Спуск к нему - по лестнице, ставшей после войны известной, как "лестница Смерти". Насчитывала она ровно двести ступеней. Карьер был довольно обширный. В разных его концах производились заготовки камня: его дробили, взрывали, бурили... Возле готовых к выносу камней и на всем пути по лестнице и склону горы до концлагеря стояли солдаты СС с автоматами на шее и палкой в руке. Повсюду слышалось: "Los!Los!" ("Давай! Давай!"). И удары по головам. Если попытаешься взять камень полегче, получишь удар дубинкой и указание солдата взять камень потяжелее, или еще один. несешь такой груз, поднимаешься вверх по лестнице, подгоняемый солдатами, чувствуешь, как подкашиваются ноги, на пределе бьется сердце и дыхание разрывает грудь. Кажется, это все, на что ты сегодня способен. Но, сбросив камень возле ограды концлагеря, идешь обратно в карьер налегке, спускаешься по лестнице и как бы оставляешь позади смертельную усталость. Снова поднимаешь камень и снова в гору. И так до конца рабочего дня, подгоняемый охранниками и капо. Особенно зверствовали капо. А ведь это были те же заключенные, немецкие уголовники, зарабатывающие двойную порцию хлеба и баланды резиновой дубинкой или просто деревянной палкой. Многие солдаты старались не бить заключенных, когда не было близко офицера. Но горе тому, на кого поднимет палку сам офицер. Такого обычно уносили в лагерь и там в крематории превращали в дым. Если человек не выдерживал и падал, к нему подходил немецкий врач, давал выпить какое-то взбадривающее снадобье или констатировал смерть. Получивший "помощь" врача через минуту должен был продолжать работать. Если начинал идти дождь, работа не прекращалась, лишь охрана одевала на себя плащи. По окончании рабочего дня всех выстраивали в колонну по пять человек и вели к лагерю. Перед воротами тщательно проверяли по спискам и уже от ворот в сопровождении одних капо разводили по блокам.
Затем приносили чан с баландой и каждый получал свою порцию. Разумеется без хлеба. Ужина не будет. Через некоторое время - вечернее построение, Сначала предварительная проверка, а затем генеральная на площади. Часто во время вечерней поверки на краю площади появлялась передвижная виселица. Значит сегодня перед всем строем кого-то казнят. Жертву выводили из служебного помещения у ворот. Руки связаны сзади. Переводчики на разных языках объявляли заключенным, за какую вину жертва подлежит повешению. И тут же приговор приводится в исполнение.
Возле каждого блока стояли большие чаны с водой на случай пожара. Несколько раз мне приходилось быть свидетелем, как капо брали заключенного и, перевернув его вниз головой, погружали до пояса в чан. Подержав несчастного несколько минут, извлекали его уже мертвого. При этих жутких расправах всегда присутствовал или офицер СС, или блокфюрер. Между вечерней поверкой и отходом ко сну заключенные могли находиться возле своих блоков. Если появлялся офицер и слышалось "Achtung!" ("Внимание!"), в это время все должны были вытянуться по стойке смирно, пока офицер не уйдет подальше. И так из дня в день...
Каждый день кого-нибудь уводили на внутрилагерный "ревир" (больницу) или спецблок для нетрудоспособных, откуда редко кто возвращался. В основном оттуда была одна дорога - в крематорий. Как только освобождались места в рабочих группах, их тотчас же заполняли новыми заключенными.
Как-то раз мы сидели после вечерней поверки с моим лагерным товарищем Александровым и еще одним приятелем, назвавшимся ранее капитаном. Александров сказал:
- Я больше не выдержу такого унижения. Убью камнем какого-нибудь офицера.
Минуту помолчали.
- Вас когда-нибудь собаки кусали?,- неожиданно спросил капитан.
- Какие собаки? - удивился Александров.
- Обыкновенные собаки с хвостиками, гав, гав...
- Ну, кусали.
- И Вы испытывали чувство унижения?
- Ну так то же собаки.
- А фашисты по-вашему кто? Опять помолчали...
- Борьба в одиночку трагична,- продолжал капитан. Вы убьете фашиста, они в отместку убьют не только Вас , но и с Вами десятки других. И Вы будете повинны в их смерти. Терпите пока. Возмездие
недалеко и от него никому не уйти. Вы в армии кем были?
- Сержантом, - ответил Александров.
- А я капитан. Мои слова должны быть для Вас равносильно приказу.
- Все это так. Только жить в такой неволе хуже смерти. Позже Александров, как бы услышав мои мысли, сказал:
- Завтра я не выдержу. Я упаду. Я может лучше уронить камень на ногу. Попаду в ревир. Там будут лечить.
- Попадешь ты не в ревир, а в крематорий, - ответил я.
Утром на плацу во время поверки я чувствовал, что уже не могу выдерживать этот египетский труд. Сколько может истощенный человек таскать каменные глыбы, вес которых подчас достигал 50 килограммов?!
После поверки нашу команду построили, пополнили новыми заключенными и под усиленной охраной повели в другом направлении. Шли мы километра три. С этого дня нас водили сюда строить дорогу.
Песчаное основание было подготовлено. Часть заключенных подносили булыжник, другая часть занималась его укладкой. Работа была изнурительная и тяжелая, но по сравнению с работой в карьере она казалась отдыхом. Значит поживем еще. Александров обратил мое внимание, что кругом даже в отдалении были посты, видимо на случай попытки к бегству. Где-то в стороне повизгивали собаки.
Как-то вечером, когда мы вернулись с работ, стало известно, что в освобожденный к этому времени блок карантина поместили новую партию заключенных. Пополнен был и блок, соседствующий с крематорием, куда помещали и смертников. Открыли калитку в воротах каменной стены, которая вела в лагерь внутри лагеря, для лиц, которых фашисты считали особо опасными, и ввели туда человек двадцать новых заключенных, находившихся до этого в одной из камер блока, где размещалась канцелярия лагеря.
Когда утром и вечером проводили поверку обязательную для всех, из блока карантина, ревира, блока смертников и особого лагеря никогда не приводили.
Прошло два месяца моей "жизни" в концлагере Маутхаузен. Однажды утром на работу увели только часть команд. Нас почему-то вернули обратно в блоки. Прошел слух, что многих отправят в другой концлагерь. Действительно, нескольким блокам принесли обеденной баланды раньше обычного, после чего нас под усиленным конвоем повели на железнодорожную станцию. Там нас забили в товарные вагоны до отказа так, что нельзя было сесть. Мы уже знали, что нас везут в другой лагерь, "филиал" Маутхаузена - Эбензее. Везли быстро и к концу дня мы уже были на месте. Лагерь Эбензее находился недалеко от железнодорожной станции, в сосновом лесу, у подножия крутых скалистых гор. Он хоть и являлся "побочным" лагерем Маутхаузена, был довольно обширным. Каменной стены лагерь не имел, но так же был обнесен высоким забором с колючей проволокой. Внутри лагеря - такие же блоки и крематорий. Единственное, чем он отличался, здесь не было ни одного блока для особо опасных "преступников".
Санитарная обработка заняла продолжительное время. Уже была ночь, когда до меня дошла очередь идти в душ. Я сменил одежду, получил новые "деревяшки" вместо обуви. Принесли теплый "кофе". Нам с Александровым удалось в новом блоке разместиться рядом.
Весь следующий день ушел на формирование рабочих бригад. На другой день нас повели на работу туда, куда уходили все прежние обитатели лагеря. Это фактически рядом - тоннели в отвесных скалах гор. Какой-то подземный завод. Помещения завода только сооружались. Мы строили восемь параллельно идущих тоннелей. При входе они были невысокие и неширокие. Однако глубже они расширялись и становились выше. Готовые тоннели уходили на километры в длину. Другие только еще пробивались. Тоннели связывались между собой узкими проходами. У входа в каждый тоннель находилась работающая
насосная установка, которая нагнетала воздух по шлангу в самый конец тоннеля. Таким образом запыленный и отравленный взрывами воздух выдавливался из тоннелей наружу. В готовых тоннелях устанавливались цементные плиты вдоль стен и потолка, укрепляемые железобетонными опорами. Руководили всеми этими работами немецкие и австрийские инженеры. За ходом выполнения работ следили немецкие офицеры с палками и капо. В еще пробиваемых тоннелях все время стоял несусветный гром многочисленных бурильных пневматических машин. По окончании бурения закладывалась взрывчатка, с помощью которой подрывалась порода. Затем заключенные грузили обломки на вагонетки и выкатывали их наружу. Я заметил, что ревир (больница) состояла в этом лагере из двух блоков. Позже я понял почему. Каждый день из тоннелей выносили десятки раненых, которые были искалечены падающими с потолка камнями. Если камень попадал в голову, заключенный, как правило в лечении уже не нуждался. Таких уносили прямо в блок, примыкающий к крематорию.
Несмотря на зверства фашистов, работы шли чрезвычайно медленно. Появляется немецкий офицер - все оживает: капо кричат, размахивают палками, вагонетки несутся, бурильные машины с визгом врезаются в породу. Заключенные нагружают вагонетки обломками породы. Но как только офицер уходит в другой конец тоннеля, капо перестают орать, работы постепенно замедляются. Вагонетки ползут еле-еле. Бурильные машины по-прежнему гремят сверлами в пробуренных отверстиях, но в породу не вгрызаются. Капо больше следит не за рабочими а за возможным приближением офицера, чтобы во время
закричать "Schnell!" ("Быстро!"). Однако чаще слышится тихое "Помалу, помалу".
Была и такая история. В тоннель вошел пожилой мужчина, очевидно инженер, в гражданке. Капо его до этого ни разу не видел,
ну и, разумеется, заорал "Schnell!". Тогда инженер ему на немецком языке что-то грубо сказал, и тот сразу же умолк. Проходя по тоннелю мимо заключенных, инженер тихо ворчал себе под нос такое
знакомое всем "помалу". И люди стремились экономить силы, если это удавалось. Подобный настрой вселял надежду и приободрял залюченных.
Время шло. Наступила зима. Нам выдали накидки из такого же полосатого материала, которые абсолютно не грели. Люди мерзли на улице и с охотой шли в тоннели, где хоть и было холодно, но не
было пронизывающего ветра. Холод стал главным бичем заключенных. Была одна команда, которую повезли работать не в тоннели, а сооружать какие-то навесы. Люди из этой команды просто вымерзли.
Большинство доставили обратно на подводе и определили прямо в блок, примыкающий к крематорию.
Я дважды видел, как под руководством фашистского офицера, голого заключенного привязывали к столбу, на него направлялся шланг с водой. Корчившись под таким душем, человек постепенно замирал, покрываясь постепенно ледяной коркой.
Как и в Маутхаузене, здесь часто во время вечерней поверки на скорую руку возводилась виселица, очередную жертву выводили из блока канцелярии и на глазах у всех казнили.
Если в нерабочий час офицер проходил по лагерю, все замирали с вытянутыми по швам руками. Однажды вместо того, чтобы "замереть" перед офицером один из заключенных метнулся в блок. Тогда
под дулом пистолета офицер вывел заключенного из блока, заставил его подойти к колючей проволоке, которая находилась под напряжением, и взяться за нее. Но чаще всего офицер, проходя по лагерю,
просто в упор стрелял в человека, который просто ему не понравился.
В середине зимы, работая в тоннеле, я подкатил вагонетку к погрузочной машине. В это время с кровли сорвалась большая каменная плита и рухнула на погрузочную машину. Большой осколок плиты
ударил меня в бок. Я упал и встать уже не мог. Потом однялся, подошел к вагонетке и тихо опустился возле нее. Дышать было больно. Капо приказал двум заключенным отвести меня в ревир. Там польский врач, тоже заключенный, сразу определил, что у меня сломаны два ребра.Куском простыни меня сильно перетянули и заставили лежать. К концу дня главный врач-фашист приказал показать ему новых. Меня подвели к нему. Место перелома было вспухшим и посиневшим. Он довольно сильно ударил меня кулаком в распухшее место. Когда он ушел, меня снова перетянули куском простыни. На ревире был обычный голодный паек. За двенадцать дней я почувствовал себя не столько отдохнувшим, сколько смог несколько расслабиться. Лекарств в ревире почти никаких не было. Перевязки делались стиранными тряпками и бинтами. В таких условиях врачи-заключенные делали практически невозможное, чтобы спасти жизни людей.
Через двенадцать дней меня вернули в блок, только уже не в тот, где я был раньше. Я также оказался в другой рабочей команде, выполнявшей работы в другом таком же тоннеле. С Александровым после работы я виделся каждый день. Он познакомил меня с двумя вновь прибывшими русскими, которые рассказали о том, что наша армия громит фашистские полчища уже на территории Польши.
К концу зимы четыре огромных подземных цеха были полностью подготовлены для установки в них надлежащего оборудования. Но оборудование не прибывало. Заключенные злорадствовали. Огромные тоннели представлялись нам теперь удобными холодильниками для послевоенного времени. Работы в четырех тоннелях-цехах шли по-прежнему, но еще с меньшим напряжением. Зато с большим напряжением работал крематорий. Кормить стали еще хуже. Смертность увеличивалась. Мой друг Александров еле таскал ноги и совсем пал духом. Спрашивает меня, разумно ли будет, если он подставит ногу в момент столкновения двух вагонеток. Это, мол, даст ему возможность попасть в ревир. Понадобилось немало сил, чтобы убедить его в том, что он потеряет не только ногу, но и жизнь. Разможженную ногу ему здесь не вылечат, а он попадет в камеру смертников.