Круг замкнулся. Я снова бродяга, правда, уже с определенным опытом. Но что он мне дал? Солдаты разбитых частей, чей дом находился далеко за пределами Украины, имели только два выхода: либо группироваться и уходить в леса и вести партизанскую войну (если есть оружие), либо оседать у украинских вдовушек. Последнее было делом нетрудным. Война многих женщин оставила без мужей . Но это было не для меня. В Грозном остались жена и трое детей. Наверняка, ведут полуголодную жизнь. А я здесь буду раздваивать свою душу? Пусть это даже сохранит мне жизнь. Но такая жизнь не нужна мне самому. Я пытался наняться в батраки. Но кому нужны батраки, если нет богатеев?
Выяснив, что недалеко находится город Белая Церковь, я впервые рискнул пробраться в крупный населенный пункт, побродить среди рабочего люда. На другой день я попал в облаву и был арестован. Попавшихся быстро просеяли и самых подозрительных поместили под замок. Я попал именно в их число. На следующий день вызвали на допрос. Мою одежду тщательно обследовали, допросили, кто я и откуда. У меня было время сочинить правдивую историю. Мне поверили, отвели на вокзал, воткнули в товарный вагон, сформированный где-то под Днепропетровском для отправки в Германию. Я попал в вагон, который нигде не пополнялся и состоял в основном из добровольцев, которые были чрезвычайно подавлены тем, что их везут, как арестантов. Строгость здесь была неимоверная. вери запирались снаружи. Уже на территории Польши нас перегрузили в другой вагон. Была реальная возможность бежать, но я не побежал. Бесконечные неудачи что-то временно надломили во мне. Сыграло роль и то обстоятельство, что это была уже чужая земля.
Далее я излагаю так, как рассказывал на допросе.
- Итак, - спросил Михайлов, - где вы после этого оказались?
Эшелон прибыл в немецкий город Нойбранденбург на севере Германии. Отцепив четыре вагона, эшелон ушел дальше. Я остался в Нойбранденбурге. На окраине города для нас был приготовлен лагерь, который был уже в значительной степени заселен. И мы, как оказалось, были его последним пополнением. Все мы предварительно прошли санобработку, некоторым даже сменили одежду. Мне, к примеру, достался поношенный костюм. Я заметил, что кладовая была забита подобными вещами. Вероятнее всего, это была одежда уничтоженных в фашистских концлагерях пленных.
Лагерь был обнесен колючей проволокой в один ряд. Охрана стояла только у ворот. В лагере было десять бараков: четыре – для мужчин, четыре - для женщин, в одном - кладовая и кухня, в другом - санчасть и баня. Мы работали на заводе, где производили контейнеры для авиационных бомб.
Как-то раз перед тем, как нас вести на работу, начальник лагеря подошел ко мне и через переводчика спросил, какая у меня специальность. Я ответил, не задумываясь: "Столяр". Через некоторое время меня перевели в одну из кладовых и приказали работать в лагере. В кладовой было много разных досок, верстак и столярные инструменты. Первым моим заданием была будка для пса начальника лагеря. Я, недолго думая, соорудил будку в виде точной копии часовни, которая находилась метрах в трехстах от нашего лагеря, только, разумеется, "собачьих" размеров. Собака к моему творению отнеслась весьма равнодушно. Обитатели лагеря тихо посмеивались над моим творением и все гадали, перед кем я выслуживаюсь: перед собакой или самим лагерфюрером. Мне же хотелось просто, чтобы пес жил немного лучше своего хозяина. Однако его "красивая" жизнь длилась недолго. Когда к нашему начальнику как-то приехал высокопоставленный немецкий чиновник, мне было приказано немедленно уничтожить мое архитектурное творение и сделать для собаки обычное место жительства.
Положение плотника лагеря давало мне некоторые преимущества. Вооружившись ящиком с инструментами, я ходил всюду. Легко знакомился с людьми. На кухне мог всегда получить лишнюю порцию баланды, а со склада вынести десяток картофелин, чтобы испечь их в котельной бани и раздать тем, кто особенно нуждался в поддержке.
Для поддержания внутреннего порядка в лагере был назначен староста. Вечно хмурый, необщительный староста Антонов изначально вызвал особую неприязнь лагеря. С некоторых пор он не расставался с палкой, которой при случае не прочь был съездить кому бы то ни было по спине или по голове.
Встретив меня возле барака он сказал:
Вы должны все делать только по моему распоряжению.
- Я понял лагерфюрера иначе, - ответил я и повернулся, чтобы уйти. Антонов повысил голос:
Вам известно, что я староста?
Я повернулся, подошел вплотную к нему и тихо, но жестко сказал: Советую Вам напрасно не распылять своих сил, занимайтесь людьми, а хозяйство обойдется и без Вас.
Антонов опешил. Он понял меня именно так, как я того хотел, что у меня, мол, от лагерфюрера специальные полномочия. Этот разговор имел последствия. Завидев меня где-нибудь в лагере, он раскланивался передо мной. Если зайдет в какой-нибудь барак, раскричится за какую-нибудь мелочь и , вдруг увидев меня, немедленно замолкает и уходит. Это стали замечать и другие и даже спрашивали, что это значит. А я неизменно отвечал, что, вероятно, он боится моих усов. На этом месте Михайлов прервал мой рассказ и попросил подробнее сообщить о тех, кого я назвал "добровольцами".
Я продолжал:
- Подстать Антонову был врач Ковалев. Молодой человек, лет тридцати. Про него в лагере говорили, что он готов на любую подлость. И Антонов, и Ковалев хвалились тем, что добровольно приехали в Германию. Но у Ковалева были заметные преимущества: он немного говорил по-немецки и сообщал лагерфюреру о лагерных делах без переводчика. Потом я понял, что именно Ковалеву Антонов обязан тем, что лагерфюрер был настроен по отношению к нему крайне недоброжелательно. Я также понял, что мне с Ковалевым шутить особенно не следует. Однажды, когда я исправлял дверь в санчасти, Ковалев подошел ко мне и заговорил. Сначала хитрил, а потом начал раскрываться все больше и больше. Как бы не закончилась война, рассуждал он, в России ему делать нечего. Большевистский дух у русских все равно не выветрится, а вот на западе он сможет найти истинную свободу. Надо только у немцев завоевать доверие к себе. Ковалев вообще любил пофилософствовать, часто подолгу общался с больными. Но обитателям лагеря понадобилось немного времени, чтобы понять, что перед Ковалевым можно открывать только тело, а не душу. Этим открытием лагерь был обязан двум парням, которые после выписки из санчасти прямиком отправились в концлагерь.
Знал я еще одного "добровольца". Фамилия его была Панкратов, лет на двадцать старше меня (мне тогда было 36). он тоже называл себя "добровольцем", бывшим офицером белой армии, "немножко" говорил по-немецки. Это не располагало к нему обитателей лагеря. Но мне бросилось в глаза, что он избегал общения с немцами и отказался от предложенного ему поста старосты лагеря. Через переводчика убедил лагерфюрера, что он не подходит по возрасту и по здоровью. Кроме того, я обратил внимание на то, что, "плохо" понимая немецкий, он каждый вечер, вернувшись с завода, вытаскивал немецкую газету и в укромном месте читал ее. Как можно, думал я, не зная языка, читать немецкие газеты? Я стал обхаживать его, а потом напрямую попросил его ответить на вопросы , которые меня давно интересовали.
- Что Вам от меня нужно? - спросил он.
Переводите мне, что пишут немцы о восточном фронте.
С этого времени не проходило дня, чтобы мы с ним не уединялись где-нибудь в котельной за газетой, которые он таскал с завода. Слушая, как я комментирую немецкие сообщения с восточного фронта, он повеселел, и потом сам стал комментировать. Прошло некоторое время, и на основе газетных сообщений я составил краткую сводку о состоянии на восточном фронте. Мы долго обсуждали с Панкратовым идею написания и распространения в лагере таких сводок. Решили: раз в неделю я сочиняю черновик, Панкратов его редактирует так, чтобы она была с испорченным русским зыком, но русским понятна, я переписываю его в пяти экземплярах корявым почерком левой рукой и распространяем на заводе, где кроме русских было еще много немецких и французских рабочих. Таким образом, эти сводки приходили в лагерь с завода и здесь переходили из рук в руки.
Следователь Михайлов остановил меня:
- Как называлась эта немецкая газета?
- Чаще всего это был фашистский печатный орган "Фолькишер Беобахтер".
- Ну и какую же такую правду Вы могли извлечь из этой газеты? - спросил меня шеф Михайлова.
- Мы сначала и сами не надеялись, что можем выудить из этой газеты хоть что-нибудь похожее на правду. Однако когда мы сравнивали позже наши сводки с изредка попадавшими к нам английскими, то убеждались в том, что были недалеки от истины. В самом деле, когда немцы пишут, что в целях выпрямления линии фронта оставляют то один город, то другой, нетрудно догадаться, что они просто драпают. Когда они пишут, что в Белорусских лесах они успешно уничтожают силами нескольких дивизий отряды "бандитов", это означает, что партизанское движение в Белоруссии стало всенародным. Помню, вовремя боев на Курской дуге, после того, как немцы "оставили" Орел и Белгород, а предыдущие дни сообщали, что "советы" каждый день теряют от 2500 до 3000 танков, вдруг появилась статья, которую можно было распространять среди наших без всяческих переделок и комментариев. Статья называлась "Откуда у Советов столько танков?". Оказывается еще в период первых пятилеток на Урале и в Сибири были построены большие промышленные комплексы для производства тракторов, комбайнов и других машин. И что еще до пуска предприятий руководители завода имели секретные планы в случае войны без всякого сигнала приступать к производству определенного вооружения. На фронт посылались и танки, и мощные передвижные мастерские по их ремонту. Поэтому подбитые "доблестными немецкими войсками" танки через некоторое время опять стреляют по немцам. Чем плохая статья?
А газеты, изданные в Германии на русском языке, Вам приходилось читать? - спросил Михайлов.
- Переводчик, о котором я уже упоминал, сын какого-то русского эмигранта, работал на заводе и в лагерь приезжал только по вызову. За год он раза три приносил в лагерь такие газеты, но мы не нашли там ничего, достойного нашего внимания.
- Продолжайте,- сказал шеф Михайлова.
- В условиях лагеря люди стихийно тянулись друг к другу. Возникали группы, где обменивались новостями, мнениями, строились планы. Часто об этих планах становилось известно нашей "пятерке". И зачастую мы их отметали, так как они были непродуманными и опасными. Однако одну беду мы так и не смогли предотвратить. Одна женщина из нашего лагеря подсыпала песок в заводской станок. Ее быстро разоблачили. А на другой день ее и четверых ее подруг увезли из лагеря. Как нам официально сообщили, в концлагерь на уничтожение.
Однажды один из нашей пятерки сообщил мне, что с ним на заводе познакомился один немецкий старик. Он был в России в плену во время первой мировой войны и немного знает русский. Его сын - коммунист и если еще жив, то находится где-нибудь в лагере или тюрьме. Старик предложил принести два пистолета и десяток патронов к ним. Я посоветовал оружие у старика взять, но не нести сразу в лагерь, так как при выходе с завода всех тщательно обыскивают. Я знал в лагере место, где до поры можно было спрятать оружие. Через неделю наши пистолеты уже лежали там. Вынести с завода нам помогла одна женщина. Женщин не так строго обыскивали. И с помощью специально сшитых мешочков она легко пронесла их мимо проходной под юбкой.
Чуть позже два молодых парня, бывшие на фронте, собрались организовать побег. После долгих приготовлений и бесед с ними я сообщил им, что они получат оружие. Мы накопили хлеба (сами не ели) ребятам на дорогу, я наворовал картошки, сколько мог. Ребята до Польши не должны были ничем выдать себя. Как-то поздно вечером я проделал небольшой лаз в колючей проволоке и ребята ушли. После
этого я о них больше ничего не слышал. Простите, я не очень вдаюсь в подробности лагерной жизни?
- Потом Вы нам письменно расскажете о тех, кого хорошо помните, независимо от того, каковы они с Вашей точки зрения, - сказал шеф Михайлова. А сейчас ответьте на вопрос, когда Вы покинули лагерь?
В 1943 году в момент наметившегося перелома в пользу советских войск в боях на Курской дуге.
- Как в лагере восприняли известие о поражении немцев под Сталинградом?
- Радовались почти все, но про себя. Еще бы, фашистское правительство даже объявило траур по погибшей трехсоттысячной армии. Вспоминается даже такой случай. В лагере постоянно работали два столяра, немца, на посторойке различных дополнительных помещений. Мне с ними часто приходилось общаться. Но это получалось с большим трудом, так как языком ни я, ни они не владели. Но вот однажды, это было как раз в дни траура, меня вдруг переводчик, о котором я уже говорил, пригласил в недостроенное помещение склада. Там меня уже поджидали два немецких столяра. Переводчик сообщил мне, что они хотели бы узнать мое отношение к событиям под Сталинградом. Я от неожиданности опешил. И в свою очередь спросил их через переводчика, как они относятся к гитлеровской партии. Переводчик улыбнулся и перевел мой вопрос. Рабочие переглянулись и ободрительно закивали головами. Один из них что-то долго говорил переводчику. Тот обратился ко мне:
Мы понимаем Вашу настороженность, но, поверьте, хотели бы знать правду. Если вы не будете откровенны, то продолжать этот разговор не стоит.
Ну, думаю, будь, что будет. Почти целый час, а может быть, и больше ушло на этот разговор. Пожалуй, никогда я еще так не обдумывал свои слова, как в этот раз. Пока переводчик переводил, я напряженно обдумывал следующую фразу. Один из рабочих все время стоял на страже у приоткрытых дверей. Не знаю, сколько бы еще длилась эта беседа, если бы в лагере не появился лагерфюрер. Переводчик, сжав мою руку выше локтя, ушел. За ним через минуту ушел и я.