Теперь, спустя 34 года, трудно рассказывать, как я петлял по Украине и за два с половиной месяца добрался до Днепра. Я постиг глубокую справедливость утверждения, что человек познается в несчастье. Я искал сближения с людьми, не зная, кто из них друг, а кто злодей. Ночевал я в деревенских хатах, в лесу. Обходил большие населенные пункты, чтобы опять не попасться немцам. То, что за это время я видел и слышал, трудно было даже по-настоящему осмыслить. Еще будучи в лагерях я обратил внимание на то, что среди военнопленных мало украинцев. Одно время я думал, что их просто посылали служить в другие республики. Отчасти оно так и было. Но было этому и другое объяснение. Спешно сформированные в начале войны части на территории Украины по сути не оказывали серьезного сопротивления немцам. Бросая оружие, многие бойцы разбредались по домам. Позже любое передвижение по Украине стало небезопасным. Появились специальные немецкие приказы, запрещавшие местным жителям предоставлять ночлег и пищу кому бы то ни было. За нарушение приказа предусматривались суровые наказания, вплоть до расстрела. Здесь уместно забежать вперед и заметить, что украинцы, когда наступала советская армия, самоотверженно сражались в партизанских отрядах. Зверства фашистов помогли людям понять, что их ждет, если немцы выиграют войну. Но это потом. А в начале...
В каждом городе и крупном населенном пункте немцы сразу же после оккупации, кроме своей комендатуры, создавали органы самоуправления, действовавшие под руководством немецкой комендатуры. Это бургомистр с его штатом и начальник полиции с его многочисленными полицейскими. В небольших хуторах и поселениях - старосты. Добровольцев для службы у немцев было достаточно. Но на такие посты, как бургомистр или начальник полиции, немцы назначали заранее подготовленных людей, своих агентов, до прихода немцев затаившихся среди советских граждан. Только война по-настоящему показала, как велика и серьезна была агентура немцев на территории Союза.
С первых дней особые отряды немецких комендатур стали сгонять в лагеря всех евреев, старых и малых, вплоть до грудных младенцев, якобы для переселения. В действительности их выводили за город и расстреливали, затем закапывали в заранее подготовленные рвы. Под Киевом в Бабьем Яру закопано более 40 тысяч киевлян. По 7-8 тысяч убито в таких местечках как Бердичев, Белая церковь, Сквира. До нападения немцев на Советский Союз в печати, хоть и сдержанно, чтобы не раздражать немцев, но сообщалось о том, как они расправлялись с евреями и коммунистами сначала в самой Германии, а затем в Польше и других оккупированных странах. И если коммунисты вместе с семьями, опасаясь расправы, при наступлении немцев эвакуировались, то евреи этим сообщениям не верили. Большинство из них было уверено до последнего, что такая культурная нация, как немцы, не может просто так истреблять другой народ. С оставшимися коммунистами немцы также жестоко расправлялись, оставляя в живых лишь тех, кто сам приходил в немецкую комендатуру с заявлением на себя и товарищей. Были и такие...
Разумеется немцы не могли бы так быстро выявлять евреев и коммунистов, если бы местные жители не оказывали бы им в этом посильную помощь. Не считая полицаев, доносчиков оказалось так много, что скрыться еврею среди местных жителей было практически невозможно. Потом мне стало ясно, почему в украинских деревнях было так много благожелательно настроенных к немцам людей. Коллективизация деревни, сделанная грубо и насильственно, подорвавшая экономику деревни, настроила многих крестьян против советской власти.
Украинская земля небогата лесами. Скрываться здесь значительно труднее, чем, например, в Белоруссии. Поэтому на Украине партизанское движение было менее развито, чем в других областях. Партизанские группы возникали стихийно из мелких, оставшихся в немецком тылу советских офицеров и солдат, к которым присоединялись бежавшие из городских и сельских поселений жители, кому явно угрожала расправа. Эти партизанские группы, плохо одетые и вооруженные как-нибудь, на первых порах никакой борьбы с немцами не вели. Им было не до этого. Наряду с ними появились и так называемые лжепартизаны, попросту говоря, бандитские шайки, занимавшиеся грабежом населения. Они одинаково боялись как немцев, так и партизан. не боялись только полицаев. Последним была выгодна деятельность этих бандитов, так как она дискредитировала партизанское движение в глазах населения.
Как-то раз, когда я проходил под вечер через один глухой хутор, меня окликнул мужчина средних лет. Пригласил зайти в хату. Там сидели еще трое мужчин с винтовками. Стали расспрашивать: кто? откуда? и т.д. Как я понял, это были разведчики из партизанского отряда. На мою просьбу разрешить мне присоединиться к ним, я получил категорический отказ. Мотивировали тем, что меня никто не знает. да и кому я нужен без оружия. Предложили для начала осесть в деревне, а , мол, как понадоблюсь - позовут.
Разбой и произвол на оккупированной территории приняли самые уродливые формы. Женщин с детьми, которые часто ходили по деревням в надежде выменять вещи и барахлишко на что-нибудь съестное, подвергались незамедлительному грабежу на проселочной дороге. Такими поборами занимались и полицаи. В городах немецкая комендатура ввела продуктовые карточки и полуголодный паек и только для тех, кто на них работал. Остальные систематически недоедали.
Наступила осень, а с нею частые дожди и холодные ночи. Через Днепр не перепрыгнешь, мосты под усиленной охраной. Лодки или уничтожены, или под замком. Я решил, что нужно найти место для длительного пристанища. В Криничанском районе Днепропетровской области я набрел на небольшой хутор Диброва. Выяснил у людей, что староста в этом хуторе не из худших и уже приютил двух таких, как я. Я подался прямо к нему в правление, помещавшееся в доме правления колхоза. Мне повезло, староста был на мете, разговаривал с каким-то стариком. Когда очередь дошла до меня, я рассказал ему все, что его интересовало.
- А что ты у нас можешь делать?
- Я родился и вырос в деревне, в городе обосновался потом.
- И можешь отличить пшеницу от пшена?
- Пшеницу от проса отличить не трудно,- ответил я.
Староста улыбнулся и, уже обращаясь к старику, спросил:
- Ну что, дед Плахотник, возьмешь его к себе? Так я осел в деревне Диброва, где прожил зиму до июня 42-го года. Изба деда Плахотника оказалась одной из самых бедных в деревне, в одну комнату с земляным полом. С дедом жили еще его дочь Марфа и ее муж Василий, дезертировавший из Красной Армии, чем любил при случае прихвастнуть. С первых дней я почувствовал его неприязнь к себе и, дабы избежать ненужных эксцессов, я избегал каких-либо разговоров с ним.
Немцы во многих местах старались сохранить колхозы. С колхозов легче было собирать "дань", чем с каждого человека. Вот и здесь заскирдованные хлеба молотили сообща. В нашей бригаде было человек десять, все неместные. Нас кормили два раза в сутки - хорошо ли, плохо ли, но все лучше , чем в лагере. Работая в этом "колхозе", мне приходилось общаться с многими людьми. С легкой
руки Василия за мной закрепилась кличка "Комиссар". так звали меня и ребятишки. Полицейский наезжал сюда из соседнего большого села. Когда он узнал о моем прозвище, сразу же решил поближе "познакомиться".
- Эй, комиссар!
Я оглянулся. Это был полицай. Я вопросительно указал на себя. Он кивнул.
- Почему вы отзываетесь, когда Вас называют "комиссаром"?
- Так уж приучен.
- И давно приучен?
- Да вот уж два месяца.
- А почему вам дали такую кличку?
- Не знаю. Наверно, видели комиссара с такими длинными усами.
- И Вам нравится, когда вас так зовут?
- Некоторые меня зовут просто "Иван".
- А до войны?
- Иван Гордеевич.
- Кем вы были?
- Бухгалтером.
- А в армии?
- До войны я не служил в армии. А с началом войны меня призвали рядовым.
- Коммунистом был?
- Я не слышал, чтобы бухгалтера были коммунистами.
Что-то спрашивал еще, потом отпустил, а старосте сказал, чтобы запретил это слово "Комиссар".
Заметив, что я частенько общаюсь с деревенскими, дед Плахотник как-то без Василия заметил мне: "Ты не очень душу-то раскрывай. Продадут ни за грош, как предавали при Сталине." Батрачившие городские и мы, военнопленные, и не заикались, чтобы нам платили. Ходили в обносках и были благодарны, что нас кормили. Да кто бы платил? Обмолоченный хлеб вывозился на железную дорогу, а там в Германию. Многие крестьяне сами голодали.
В июне 1942 года за мной пришел полицай. Он объяснил, что я попадаю в число тех, кого хутор выделяет на работы в Германию.
Всего 10 человек. В этот список вошли трое военнопленных (включая меня) и семь человек местных, разумеется, из семей победнее. В сопровождении двух немцев и полицая нас отвезли в Днепродзержинск и погрузили в товарняк. В Диброве при отъезде слезы матерей разрывали душу. Товарный поезд охранялся так, как охраняют арестованных. Ночью охрану сменили простые солдаты, направлявшиеся в Германию в отпуск. Поезд тронулся под утро. Два дня не давали ни есть, ни пить. питались тем, что захватили из дома. В последнюю минуту дед Плахотник принес краюху хлеба. на третий день на одной из станций нас снабдили ведрами для воды и парашами. Иногда стали кормить. На некоторых станциях разрешили даже выходить за водой ли, за едой... Немецкие солдаты были не очень строги. Этим я и воспользовался. На одной из станций поезд ушел без меня.